Как-то в начале третьего класса моя учительница в школе, отчитывая меня за плохое поведение, в поисках действенного рычага влияния, с эмоциональным придыханием театрального наследия, спросила меня: "Ну вот, какая у тебя мечта?!" И я, неожиданно для себя, ответила: "Написать книгу о хороших людях."

Бывают такие взгляды, которыми можно нарезать карпаччо. После них ты можешь выжить только в качестве модели продольного среза тела для анатомического атласа. Это был тот самый взгляд, не совместимый с детской реальностью. И так оно и должно бы было быть по всем педагогическим трудам Макаренко, как было посмотрено. Я знала, что когда я приду домой, мне будет таки "неповадно", но уже вечером я забуду о своей выходке, воспитательной беседе и неожиданной мечте жизни. Так уж устроен детский подвижный мир.

Но именно тот вечер как-то не задался и вместо "Домашняя работа", я вдруг старательно вывела: "Книга а харошых людях". Лист пришлось вырвать и писать "Домашняя работа" заново.

Так родился мой первый произвольный текст, первая незнакомая эмоция, первая дерзкая мечта.

И что бы я ни делала, где бы ни жила и чем бы ни была увлечена, – бизнесом, проектами, фотографией, видеомонтажом, современными исследованиями, работой мозга, – если я не пишу, я ощущаю только одну из тех двух разрезанных одним суровым взглядом половину себя.

И я писала, много писала. Тихонько. Пряча между книгами и прошлогодними тетрадями нескладные, плывущие вниз, неаккуратные строки. Где-то в кладовых бессознательного хранились пыльные записи детской мечты. Они не тревожили меня, а я не тревожила их. Иногда мы навещали друг друга, неловко улыбаясь, стесняясь прикоснуться, ведь настоящее всегда такое неуклюжее, а прошлое – такое хрупкое.

Ты растешь и с каждым годом постепенно формируешься в того, кем не являешься и кем будешь потом измерять свою жизнь. Время раздает нам сценарии и роли. И до какого-то возраста мы свято верим, что чей-то костюм сядет лучше, чьи-то правила будут значимей, и что кто-то сыграет нашу жизнь лучше нас.

Но жизнь начинается с первой несуразной детской мечты, с первой разбитой коленки, с первого яркого детского сна, с первых взглядов, нарезающих карпаччо на блюде твоей реальности, с первого разочарования в мире взрослых правил и фальшивых ужимок. И только несуразная детская мечта способна выжить в многочисленных проявлениях нас, загроможденных, напуганных, важных, не верящих, но ждущих чудес.

Она может остаться детской смешной мечтой. Но если вы однажды ее записали, наполнили страстью, и маленькой, пусть даже робкой, дерзостью, она перестанет быть вашей мечтой, – она станет зудящей и верной вам, целью. Она заполнит смыслом и детской наивностью вашу жизнь. Не записывайте ваши мечты, если не хотите иметь целей, которые будут толкать и делать вас  уязвимыми к их реализации. Оберегайте мечты.

Автор: © Tanja Warucha

Кто не знает, в прошлом я профессионально занималась спортом. Но, как это часто бывает со всем самозабвенным и до болезненности испытывающим нас, как любила говорить моя мама, – "оно всегда плохо кончается". И в 1991 году, в самый разгар подготовки к юношеским международным соревнованиям, прямиком с игровой площадки я попадаю с разрывом мениска и всех своих амбициозных целей, вместе с подрывом крестообразной связки и грандиозных планов в травматологическое отделение городской клинической больницы № 11.

Безусловный прогресс медицины в выкорчёвывании (оперативном лечении) подобных проблем перепрыгнул уже три десятка лет. Но в 1991 году, – это было настоящее чистилище идущих не туда. Попасть в больницу в конце 80-х – начале 90-х даже с воспалённым ногтём на левом мизинце было всё равно, что выпить не ту таблетку в "Матрице" (помните, сказ про Нео?). Ты увидишь и узнаешь то, что больше не развидишь и не забудешь никогда. Но даже в эти страшные времена мне всё равно везло, я считаю.

Не буду описывать, каким адом было тогда быть прооперированным вообще где-либо в своём теле, скажу лишь, что после месяца в больнице, я едва не получила группу инвалидности в придачу вследствие лечебного курса восстановления. Но, это уже была бы история не про меня.

А моя история о другом. Не поверите. Она – о свидетелях Иеговы. Ну, или почти о них.

Прикатили меня после операции, заплывшую от наркоза, в палату №7, второго отделения травматологии (удача №1). За никогда не открывающимся последние лет пятнадцать окном – прекрасный больничный сквер, ни стена, ни решётки, ни крыша психбольницы по соседству, – а чудесный лысоватый сквер. Вид из окна, поверьте мне, – очень сильно влияет на процесс выздоровления, как и вся лежащая толпа невезучих в вашей палате. Но и тут мне опять повезло (удача №2).

До моего появления, это была палата "шеечниц" и "усердных домохозяек". Четыре женщины немного пожилого возраста были со сломанной шейкой бедра, две из которых – не унывающие оптимистки, другие две, – отменные рукодельницы (вязание и вышивание на всём, во что могла пролезть игла и спицы) – Берта Иосифовна и тётя Соня. Две тихони, Наталья Петровна – молчунья, мыла люстру, и упала дважды (!) с табуретки. Другая, Клавдия Николаевна, была просто уже очень старенькая. Плохо слышала и почти ничего не говорила, кроме "позовите доктора!" и "что на обед?". Она просто не ходила. И седьмая "домохозяйка" – Аида Константиновна – мыла окна дома и… выпала из окна. Поломала руку в локте и сильно ушибла бедро и колено. И я восьмая – "спортсменка".

Аида Константиновна, которая спланировала в окно, долго лежала сама. Никто к ней не приходил, не навещал и ничего не передавал. Она как-то обмолвилась, что у неё есть дочь, и что она с ней даже вместе живёт. И с тех пор всех мучил повисший в больничном воздухе вопрос, почему она не приходит. Но так как она даже не ходила в туалет, обсудить это не представлялось возможным. Так он и висел, – немой вопрос.

Аида Константиновна, ощущая безмолвное недоумение, так как палата наша была, как проходной двор, – почти каждый день ко всем кто-то приходил, – как-то обмолвилась, что скоро придёт её дочь, навестить. Но при этом она с такой глубокой грустью вздохнула, прикрыв глаза здоровой рукой, что в воздухе стало совсем тяжело от повисших вопросов. И если у Натальи Петровны, ещё можно было поинтересоваться, как можно было упасть с табуретки, поломать руку, залезть на неё снова, чтобы упасть второй раз и поломать со второй попытки ещё и шейку бедра, то в случае с Аидой Константиновной, никто не решался вторгнуться с этим шершавым вопросом.

И действительно, как и предсказала Аида Константиновна, её дочь нанесла ей вскоре свой дочерний визит. Это было высокая, худощавая женщина с острыми чертами лица, в серой вязанной кофте, застёгнутой на все возможные пуговицы, поверх такого же серого гольфа и в необычно длинной для того времени тёмно-серой юбке. Она была похожа на серую плоскую тучку. И мне стало немного стыдно за это ощущение, как и за то, что мы непроизвольно единомоментно все впились в неё истерзывающими взглядами, жадно пытаясь успеть разглядеть ставшую для нас почти мифом дочь Аиды Константиновны. Было заметно, что она сильно смутилась. Мы все тут же спохватились и начали нарочито изображать безынтересность и какую-то свою лежачую активность, чтобы хоть как-то стереть этот неловкий момент.

Женщина спешно подошла к кровати Аиды Константиновны и с не скрываемым, не сдерживаемым раздражением вдруг прошипела:

– Что ты им уже про меня наговорила?

Мне стало так неловко, что я подумала, что мне, наверное, показалось. Не может быть, чтобы это было первое, что она произнесла!

– Здравствуй, Елизавета.
– Что ты им уже про меня наговорила? – Довольно злым шёпотом повторила свой вопрос долгожданная посетительница.
– Елизавета, прекрати, я ничего, никому не говорила.

Это была чистая правда, но Елизавета не верила. Она накалилась так быстро, что во всей палате повисло напряжение. Вдруг захотелось сбежать. Но почти все "неходячие", или ещё очень "плохоходячие", – сбежать было некуда.

– Когда ты уже успокоишься? – продолжала шипеть Елизавета.
– Елизавета, может, хватит? – сдержанно и устало ответила Аида Константиновна. Было похоже, что их отношения были скорее довольно напряжёнными, чем родственные.
– Хорошо, я не для этого пришла. Пусть тебя Бог простит. – Неожиданно ответила Елизавета.
– А для чего ты пришла? – Аида Константиновна говорила тихо, но без злобы или недовольства.

Елизавета не ответила и начала говорить ещё тише. И я слышала просто какое-то неуютное шипение. Мне хотелось от этого куда-то спрятаться. Я натянула одеяло себе на голову и представила, будто я сплю и ничего не слышу.

– Да кто тебя просит? – воскликнула неожиданно Аида Константиновна.
– Всё не по-божьи у тебя! Срам – а не мать!
– Елизавета! Что ты такое говоришь? – обессиленно, с болью и какой-то огромной усталостью ответила Аида Константиновна.

Мы боялись пересматриваться, оказавшись невольно заложниками неудобной, стыдливой ситуации, чтобы нечаянно не сделать её ещё хуже. Это напряжение заполнило палату и уже просачивалось в длинные трещины облупленных стен, вторгаясь в наш вялый, упорядоченный больничный уклад.

Сама Елизавета растрескивалась в моём воображении, разъедаемая колючим раздражением, расплёскивая на нас всё, что в неё саму уже не вмещалось. Она ругала и отчитывала Аиду Константиновну, и было совершенно не понятно за что, и почему Бог так сильно сердится на неё.

Аида Константиновна большей частью молчала, отворачивая голову к стене, прикрывая иногда здоровой рукой голову и глаза. Казалось, что это единственный способ для неё спрятаться.

– Что ты отворачиваешься? Смотри на меня! – процедила сквозь зубы Елизавета. И вдруг раздался глухой шлепок, – Елизавета, видимо больше не принадлежала себе, гонимая беснующей в ней бурей сжатого, сдавленного гнева, и ударила Аиду Константиновну по руке, которой та укрывалась от тяжёлых и таких же хлёстких слов Елизаветы.

В то же мгновение Наталья Петровна, приземлившаяся дважды неудачно с табуретки, за что получила от нас прозвище "настойчивая", не выдержала гнетущего накала непонятной нам ситуации и смысла самого визита Елизаветы к маме, довольно резко и громко прикрикнула:

– Что Вы делаете?! Она же Ваша мать! Она нуждается в помощи и заботе! Она в больнице! Что Вы себе позволяете?!
– Её Бог наказал! За её гордыню и безбожный нрав!

И тут произошло то, что, с одной стороны, моя мама всегда учила не делать, – не лезть в чужую жизнь, не вмешиваться в чужие отношения, – а с другой, – мне казалось это совершенно несправедливым, не заступиться за Аиду Константиновну, которую мы едва знали, но почему-то были всецело на её стороне луны.

Наша рукодельница, всегда рассудительная и сдержанная Берта Иосифовна, вышившая вензельные личные инициалы на кармашках халатов всего медперсонала второго отделения, тихо и жёстко произнесла:

– Я не знаю, за какие тяжкие грехи Вы уполномочили себя судить Вашу мать, но будь я Вашим Богом, я бы хорошенько огрела Вас костылём, прежде, чем впустить Вас в палату, чтобы поубавить Ваш злой нрав.

Всё это время бледная Елизавета стала некрасиво пунцовой. У меня разболелась нога и я решила, что это самое время поменять позу. Я потянулась за костылями и облокотившись на один, вторым хотела пододвинуть переездной поручень на верхней перекладине кровати. Но когда Елизавета испуганно отпрянула и, выкрикнув "Безбожники!", ринулась к двери, а я словила на себе пять пар недоумевающих глаз, передо мной вдруг предстала картина их глазами: ещё несколько секунд и мой костыль приземлится на сухоньком теле Елизаветы.

– Позовите доктора! – вдруг крикнула вслед растворившейся в дверях Елизавете Клавдия Николаевна.

Все перевели взгляд на Клавдию Николаевну, но та уже в доли секунд похрапывала дальше. По-прежнему недоумевающие взгляды, один за другим, вернулись ко мне и моему костылю.

– Та я за поручнем потянулась! – и мне стало так смешно, что все заразно подхватив мой смех, откинулись, кряхтя, на свои вздёрнутые изголовья кроватей.

Это немного разрядило ситуацию, но не для Аиды Константиновны. До самого вечера в палате было давяще тихо, не считая "позовите доктора!" и "когда будет обед?" Клавдии Николаевны. Казалось, она была единственная, кто не принял участие в этом дне.

Поздно вечером Аида Константиновна тихо произнесла:
– Вы не подумайте, она хороший человек. Просто… Просто… – она смолкла на какое-то время, а потом добавила:
– Она Иегова любит… Она – свидетель Иегова…
– Аида Константиновна, – вдруг мягко и ласково произнесла Берта Иосифовна, – а давайте попьём с Вами чаю, обмакнём в него пару дубовых сушек и если хотите, я научу Вас вышивать.

– Давайте, – так же тихо согласилась Аида Константиновна.
– Чай? Я буду! – неожиданно для всех подключилась к отличной идее Клавдия Николаевна и все засмеялись.

Мы пили чай всей палатой, пока на нас не накричали прожжённые медсёстры второго отделения, пригрозив, что не будут бегать к нам всю ночь менять "судно" (холодный тазик для справить нужду лежачим).

Пока заваривался чай, Клавдия Николаевна уже снова благодушно храпела, а женщины ещё долго рассказывали истории из своей жизни. А "настойчивая" Наталья Петровна всё подливала всем женщинам лечебного "Вана Таллин" в чай для хорошего самочувствия. И так смешно и весело в этой палате, наверное, никогда не было, даже когда окна открывались, а стены лоснились от свежей сверкающей краски.

Утром пришла мама, как верный отечеству солдат на боевую вахту. Несмотря на весёлый вечер и лечебный чай, меня мучил и преследовал вчерашний день.

– Мама, а кто такой Иегов? Или Егов? Не знаю точно.
– Кто? – переспросила мама, доставая из самошитой торбочки ещё тёплый куриный бульон.
– Иегов или Егов.
– Не знаю, – ответила мама. – Он что, к тебе заходил? – открывая баночку и протягивая мне бульон, поинтересовалась мама.

Я прижала палец к губам, показывая, чтобы мама говорила тише.
– Та нет, но дочь Аиды Константиновны была у него свидетелем.
Мама не очень поняла почему надо говорить шёпотом, но тихо спросила, пытаясь разобраться:
– Где? На свадьбе?
– Не знаю. – Пожала я плечами и прошептала: – Аида Константиновна сказала, что её дочь не злая, на самом деле. Она просто Иегова больше всех любит. Она его свидетель. А Аида Константиновна его не знает, ну или не видела, – не знаю, в общем. Но говорит, что все сейчас о нём говорят. Поэтому я и спросила тебя. Может, ты слышала.

– Ничего не поняла, но нет, не знаю, – сказала уверенно мама.
– Ну, к Аиде Константиновне вчера приходила дочь и…

И тут я поняла, что не хочу рассказывать маме всю эту неприятную вчерашнюю историю, поэтому смазано добавила, что дочь Аиды Константиновны была не в настроении и на что-то сердилась.

– Мама – это святое! Никто тебя не будет любить так как мама! Ты можешь любить кого угодно, но мама – святое! Мама – одна! – уверенно и не очень тихо сказала мама.

Берта Иосифовна, не отрывая глаз от кружевной салфетки, которую она стремительно и ловко вязала крючком, приподняв левую бровь, утвердительно кивала в такт маминым словам. И хоть мама не видела этого безапелляционного, поддерживающего согласия Берты Иосифовны, казалось, его источают сейчас все эти отважные женщины.

И я почувствовала, как она рассердилась на дочь Аиды Константиновны и её возлюбленного, и немного на меня, как мне показалось. Для моей мамы эта тема была болезненной. Она очень любила свою мать, но та трагически погибла на её глазах ещё молодой. Поэтому я быстро сменила тему, оставшись со своим недоумением один на один, мучимая этой странной, непонятной мне историей про дочь Аиды Константиновны, которая была или оказалась свидетелем Иегова и теперь не навещает свою маму и постоянно её ругает, что та всё не правильно делает и поэтому злит Бога.

Но глядя на Аиду Константиновну, было трудно представить, что на неё вообще можно злиться. Пока я лежала в больнице, я продолжала свои попытки выяснить, кто же этот человек, которого все знают, а дочь Аиды Константиновны даже была у него свидетелем. Но все лишь пожимали плечами, или переспрашивали "кто-кто?", либо выдвигали свои предположения, чтобы пообщаться в этот грустный период своей больничной жизни.

А потом Аиду Константиновну выписали. За ней приехал её сосед. И вскоре я забыла об этом странном событии в жизни этой женщины и её дочери. Но звук этого злого шёпота и глухого шлепка, не покидал меня многие годы.

Спустя несколько лет, когда мой вопрос встретил некогда жадно искомый ответ на "кто же такой Иегов", я поняла одно, – ты вправе выбирать себе религию, какую ты хочешь, людей, с которыми ты хочешь жить, дорогу, которой хочешь идти. Ты вправе выбрать себе жизнь, какой ты хочешь жить. Но если в этом нет любви, нет уважения, то цена твоему выбору – звук глухого шлепка и злого шёпота.


Автор: © Tanja Warucha
Фотоработы: © Patrick Galibert, © Martin Kriebernegg

В далёких, взъерошенных 90-х, ещё будучи студенткой филфака,
я неожиданно получила приглашение поработать в "иностранном брачном бюро". В то время было мало понятно, что оно такое и с чем это едят. И само понятие "бюро" увязывалось в голове с "добрыми услугами" или машинописной деятельностью. Знакомая знакомой, очарованная какой-то моей восторженно-юношеской статьёй в газете "Порто-Франко" и парой-тройкой стихотворений в "Вечерней Одессе", вкрадчиво и с расстановкой пыталась донести до меня суть своего предложения о выгодной вакансии. Но не осилив поставленную задачу, написала мне адрес, куда прийти и поговорить "за вопрос работы писателя писем".

Сам адрес по улице Болгарской, а точнее, район Молдаванки, признаться, меня откровенно смутил. В начале 90-х это была уже совсем не та, нежно, с хрустом и колоритом воспетая Бабелем, старая Молдаванка. Это был уже слегка не безопасный райончик для "залётных" и "понаехавших" чужаков ибо, как говорят в Одессе, "произошло то, что случилось", – шёл полным ходом развал, передел и перекрой ещё никому не понятной, не известной, новой жизни.

Но девушка я была активная, любознательная и в меру авантюрная. Немного посильных карманных денег в то время были роскошью. Поэтому любопытство взяло вверх и в один солнечный апрельский четверг я отправилась в самое сердце угасавшей легенды Одессы, терзаемая сомнениями, что в этом районе вообще может быть что-то жизнеспособное, доброе и светлое, чтобы перевернуть жизни не одного десятка одесских женщин и немецких мужчин...

Поросшие травой старые дворы, припрятанные за ветхими кривыми деревьями, с нескончаемыми вариациями каменных пристроек с полуслепыми окошками и хлипкими ступеньками переменчивой надёжности; деревянные незамысловатые веранды, палисаднички с хлипким штакетником, выкрашенные бессмертной зелёной краской в "надцать" слоёв кистью неизвестного мастера, – всё здесь хранило невероятные истории и мифы своих постояльцев. Почти каждый двор был чем-то или кем-то когда-то известен. Сейчас здесь текла вялая жизнь, небрежно скомканная временем и беспощадным ветром перемен.

В поисках нужного дома, я прошла почти всю улицу от Мельницкой, заполняя унылую реальность придумыванием картинок подвижного прошлого, ещё до идеи переименования её в улицу Будённого, а потом снова в Болгарскую. Вообще, идея смены названий улиц вызывала у меня смешанные чувства. Это как смена имени или фамилии, только – насильно. И чаще всего – с повреждением судьбы и энергетики этих улиц. Ведь раньше называли, как и строили, "навечно". Название всегда было связано с сутью самого места, его особенностью или назначением. И даже возвращая через время улице её былое имя, больше ничего нельзя было вернуть. Будто её судьба была уже непоправимо сломана и вернуть можно только её название, но не её жизненную силу.

Старые ворота во двор были настежь открыты, вкопанные в это состояние общей заброшенностью и неухоженностью последние пару десятков лет. Было заметно, что фасад на скорую руку был подкрашен и "примарафечен" для крайне благовидного впечатления. И так как весь остальной антураж был забыт и заброшен временем, я без труда нашла нужную пристройку и к ней лестничный ряд.

"Офис" "иностранного брачного бюро" оказался довольно оживлённо заполненным женщинами разных возрастов, снующих от одной пустой стены к другой в поисках идеального освещения своей красоты. Здесь полным ходом шла настоящая фотоагония.

Из мебели здесь была пара стульев и один поживший стол. Белые стены без пёстрых обоев с вензелями были необычным явлением в то время и "резали" глаз своим "голым" и "не законченным" видом. Но я догадывалась, что в этом присутствует что-то модно-заграничное. Бывшая маленькая, невзрачная конура на Молдаванке незатейливо и смело была переосмыслена в "представительское" бюро на некий неведомый "забугорный" лад.

Женщины суетились и волновались. Фотограф, женщина средних лет, заправски "щёлкала" одну за другой, терпеливо выставляя пышногрудых и фигуристых красоток бальзаковского возраста в "правильные" позы, сдабривая и приукрашивая их потрёпанное и прибитое жизнью мнение о себе и своей красоте уверенными, утвердительными прилагательными. Было заметно, как серьёзно и ответственно все относятся к тому, что происходит.

В комнату вошла высокая, суховатая, совершенно бесцветная в лоне этого цветника женщина. Сразу было понятно, что она в этом фото-вертепе не участвует, но имеет к нему отношение.

– Роза Францевна, Вы не передумали? – обратилась к ней громко женщина с фотоаппаратом.
– Нет-нет-нет, Беллочка, даже не пробуйте снова! Мне хватает здесь головной боли, чтобы ещё себе её увеличивать!

Роза Францевна махнула рукой в сторону фото уголка и скрылась в соседней комнате, сотрясая в воздухе какие-то письма в одной руке, и необычной формы конверты – в другой.

– Вы тоже на каталог? – услышала я чей-то вкрадчивый голос за спиной. Женщина лет 60–ти, со слегка потёкшим алым контуром губ, всем своим видом сохраняла всеобщую интригу этого места. Она ждала ответа и было понятно, что она перейдёт в наступление, как только я открою рот.

– Нет, – торопливо ответила я, почувствовав какую-то угрозу быть в это втянутой.
– Почему? – Было совершенно очевидно, что у неё основательный арсенал доводов, почему я должна принять в этом участие и не должна торопиться с отказом. И она готова мне их все предъявить безотлагательно, каким бы ни был мой следующий ответ.

Я решила прервать этот разговор в самом зачатке и так же быстро ответила, что я здесь "интересуюсь за вопрос работы".

– Работы?! – с ещё большим воодушевлением воскликнула моя неожиданная собеседница. – Вы будете писать письма?!

И не дождавшись моего ответа, она уже звала Беллу, настраивающую на правильный кадр очередную одесскую красотку с Молдаванки.

– Белла, Беллочка, таки у нас есть наконец-то девочка на романтичные письма!
– Я только спросить…. узнать… – мой голос утонул в мгновенно распространившейся радости женщин. И вся эта одесская красота в доли секунд окружила меня, радуясь наперебой, что "ой, ну, слава богу!", "ну, наконец-то!", и "мы спасены!"

Мне прямо как-то сразу стало нехорошо. Я совершенно не планировала такого "собеседования" и вообще, я – "только узнать".

Женщина-фотограф громко объявила перерыв и технично вывела меня из окружения.

– Я Белла, – сказала она. – Светочка сказала мне, что ты очень красиво пишешь. Нам нужен именно такой человек.

Видимо, мой взгляд был настолько недоумевающим от происходящего, что Белла резко сменила темп и канву рассказа и зашла с другого конца. Она начала рассказывать историю своего бюро, и как она вернулась из заграничного, немецкого замужества после пяти лет жизни в Германии и решила открыть здесь "одесское отделение" одного очень большого германского брачного агентства (с каким-то непонятным названием) и подарить всем "нашим женщинам" билет в счастливую семейную жизнь. И это огромное германское агентство очень радо, что в таком славном городе Одессе будет их иностранное отделение. Но нужно выполнить одно условие. Ей, как директору одесского отделения, нужно составить каталог из ста женщин до конца этого месяца. И что она уже имеет 78 замечательных женщин для этого каталога и ей не хватает ещё 22-х, и поэтому если у меня есть подружки, которые хотят красивые фотографии, – пусть приходят. И что я тоже могу, так сказать, "по блату", сфотографироваться и попасть в этот каталог, чтобы выйти замуж за немца.

– Я прошу прощения, – робко напоминая о себе и цели моего визита, вставила я в небольшой паузе. – Я пришла насчёт работы. Мне сказали….
– Да-да-да, конечно, я за то и говорю! Просто я хотела тебе показать преимущества, которые ты будешь иметь, работая в моём бюро.
– Спасибо, я пока не собираюсь замуж...
– Напрасно! Тебе как раз самое время! – И Белла начала рассказывать, как она была счастлива со своим немецким мужем, но он был очень простой и она заскучала с ним. И что он не хотел, чтобы она работала, а она не могла сидеть дома. И она придумала: ведь сколько несчастных женщин у нас, которым она может помочь. И вот, она решила, что будет помогать "нашим девочкам" устраивать свою счастливую жизнь. Мужу это всё не нравилось, что она не хочет сидеть дома, и что всем этим занимается. А она поняла, что может и сама, без него. И решила действовать самостоятельно. Жалко, конечно, но ничего. А ещё, она уже устроила жизнь нескольким женщинам и ещё нескольким желающим подала напрямую анкету в основной каталог, заполнив за них всю необходимую информацию, и вот сейчас им уже пишут немецкие мужчины. И вообще, немецкие мужчины очень хотят в жёны "наших женщин" и мечтают о них.

Потом она рассказала о том, что они несчастны с немками, так как те больно свободолюбивые и не очень хотят семью, замуж, рожают после сорока, – какой кошмар! и прочее. А немецкие мужчины очень семейные и готовы платить деньги, чтобы найти свою единственную. И что все мужчины надёжные и проверенные, и что нужно платить агентству за каждую выбранную в каталоге девушку. Так что, всё очень и очень серьёзно.

Белла рассказала бы что-то ещё, но в этот момент в комнату зашла Роза Францевна и протянула ей пару исписанных тетрадных листков.

– Вот, – сказала она твёрдо, – ещё два новых письма. Для Людочки и Лидии Филипповны.

Белла взяла письма и воодушевлённо добавила:

– Вот, Лидии Филипповне 58 и за ней ухаживает такой импозантный и богатый мужчина. Ему 72, он вдовец и влюблён в Лидию Филипповну. А она боится и не хочет ехать к нему…

– Я прошу прощения, – снова нерешительно перебила я, немного устав от обилия обрушившихся на меня новостей, историй и судеб неизвестных мне женщин и ещё менее известных немецких мужчин и их чаяний. – Я не совсем поняла, что я должна делать?
– Писать письма!
– Кому? – я никак не могла понять, какие письма нужно писать. Я поняла, что женщины переписываются с мужчинами-немцами, которые их выбрали. Кому и какие письма должна была писать я, – я боялась предположить. Но оказалось, – именно те, что я боялась предположить.
– Как кому? Немцам!
– Но я не знаю немецкого!
– Да тебе и не надо! Немецкий у нас знает Розочка Францевна. Она всё переведёт.

Я всё ещё не понимала, почему тогда Розочка Францевна не переводит письма самих женщин или не пишет их сама, сразу на немецком.

– Нам не нужны лишь бы письма! – воскликнула интригующе-театрально Белла. – Нам нужны романтичные письма, – уже чуть тише и уверенно добавила она. – Чтобы не было долгой и нудной переписки, а всё быстро решалось. Ведь время так бежит. Три недели идёт письмо в одну сторону, три – в другую. Потом опять, потом снова. А иногда они теряются и вовсе не доходят. И так пролетают месяцы и всё время, – неопределённость!

Нам нужны такие письма, чтобы, понимаешь, бац и влюбился и жить больше без неё не может. Что бы он сразу вызов присылал и к свадьбе готовился. Тогда все будут счастливы.

– Но ведь я же не знаю этих людей! И вообще это такое личное всё…
– Личное у них будет потом! А чтобы это "потом" случилось, нужна смазка, романтика, стрела Амура, письма счастья, сказка, самые лучшие слова! Понимаешь?
– Так, а Роза Францевна не может… ну, писать?
– Не может… – И тут Белла немного стушевалась и посмотрела на дверь, за которой скрылась пару минут назад Роза Францевна. – У нас никто потом на её письма вообще не отвечает… Ну, не знаю… Короче, нам нужен кто-то, кто умеет красиво писать.

Я была готова отказать и сбежать из этого дома счастья, как можно скорее. Но в этот самый момент в комнату зашла миловидная женщина и сказала, что её Леночка вообще уже не ест и не спит, и ни на что не имеет настроения, что ни один из её женихов ей не ответил. Как пошёптано! На что Белла сразу бросилась её успокаивать и, повернувши голову в мою сторону, уверенно сказала, что теперь у них есть "писатель романтических писем" и дело быстро пойдёт на лад!

Не успела я зачерпнуть воздух, чтобы ответить, что меня не правильно поняли и что я, скорее всего, – нет, очевидно, – не подхожу на эту работу, и что у меня нет никакого опыта в этой сфере, как вдруг эта опечаленная женщина бросилась ко мне со словами благодарности и всеми ранее уже сказанными другими женщинами: "слава Богу!" и "наконец-то!", что я окончательно смутилась и вся как-то сжалась от серьёзного опасения, всё ли тут вообще нормально.

Но Белла Марковна оказалась не только очень предприимчивой и "самостоятельной" натурой, но и вправду, очень сердечной. Оценив с высокой точностью моё состояние, она наклонилась ко мне и протянула те самые два письма, что принесла Роза Францевна:

– Хорошо, давай так. Прочти эти два письма, и скажи мне, ты можешь написать ответ, если я тебе опишу этих женщин? Это переводы писем, которые им прислали мужчины. Но прежде чем ты их прочтёшь, скажи мне…

Она взяла меня за плечо и показала в сторону двери, чтобы мы вышли на улицу.

– Ты веришь в то, что иногда человеку дадены чувства, но не дадены слова их передать? Но именно от этих слов зависит его судьба?

Я сразу поняла, что она имеет в виду.

– Можно? – Я протянула руку к письмам. Белла, не отводя от меня глаз, протянула мне уже чуть смятые листы.

Я села на ступеньки и начала читать. Каждое письмо было на три-четыре листа. Три-четыре листа чьей-то чужой, настоящей, искренней, далёкой жизни. Всего три-четыре листа, чтобы рассказать о самом главном, самом важном, не ошибиться, не вспугнуть, не оттолкнуть, не обмануться самому.

Роза Францевна была очень хорошей женщиной, но столь же очень косноязычной, это было видно даже по переводу, который был почти в два раз короче оригинала письма. А девушки и женщины большей частью просто не знали и не понимали, что они и как должны написать.

Я попросила ручку и бумагу, и не беспокоить меня, пока я сама не приду. Я осталась на ступеньках. Белла никого не выпускала и не впускала, чтобы мне никто не помешал. Когда я закончила читать первое письмо, я уже знала, что нужно ответить. То же самое произошло и со вторым. Ответ написался довольно быстро даже для меня самой. Когда я закончила, я позвала Беллу и попросила её, чтобы она прочитала, когда я уйду, и сопоставила характер этих женщин ответу каждой. И если он не соответствует, – подправила прежде, чем переводить, чтобы не было потом болезненного разочарования.

Мы договорились, что я приду снова через два дня и мы решим.

Я возвращалась домой по всклоченной, разбитой ухабинами, дороге старой Молдаванки и думала о том, что где бы ни жили люди, кем бы они ни были, на каком языке они бы ни говорили, и какой обеспеченной или бедной ни была бы их жизнь, все они, в итоге, ищут одного, – кого-то, кто бы их любил. И какие удивительные обстоятельства могут для этого разложиться, если ты этого искренне хочешь, чтобы два человека в этом суетном сонме людей, в этом бурлящем мире, нашли, узнали, встретили друг друга, доверились друг другу и отправились дальше вместе.

Чтобы Лидия Филипповна и Харальд, Людочка и Маркус, Леночка и Кристоф, Светочка и Фридрих, Белла и Стефан, Александра и Хельмут, Наталья и Бернд, Алёна и Ульнер, Надежда и Мартин, и многие другие и разные, встретились в этой жизни, – какие невероятные хитросплетения судьбы должна переплести жизнь, чтобы исцелить перемотанные туго, до синевы, раны одиночества.

Как просто и сложно вершится судьба людей. Но прежде, чем пересекутся и встретятся друг с другом все недостающие жаркие и холодные сердца, длинные и короткие пути, все спутанные и размотанные истории, цельные и надломленные судьбы, в жизни двух людей должно стать больше невмоготу так, как есть, чтобы стало нестерпимо надо, как хочется.

Потому что, чтобы быть счастливым, нужна искренность. Чтобы любить – нужна смелость. Но, чтобы найти своё счастье с кем-то из самой дерзкой своей мечты, – нужно доверие. Себе, – чтобы сделать шаг и не останавливаться. И миру, – чтобы включить волшебство и зажечь все звёзды.

Автор: © Tanja Warucha

Сегодня – мой день Благодарения. Он не единственный в моей жизни, но этот – значимый. Ровно год назад, в этот день, в это время, с невероятным смирением и столь же невероятной болью во всём теле я покидала этот мир. В просторной, холодной, одиночной палате реанимации решалось Великое священнодействие о расторжении или продлении моего Контракта.

Когда боль проникает во все твои молекулы и атомы, в тебе больше нет никакой борьбы, о которой так много пишут и говорят. Есть инстинкт, да, но лишь в той плоскости, в которой сознание в этом больше не участвует. Это тот предел боли, за которым ты – покорнейшее из существ в ожидании Великого Решения. Потому что только после него что-то действительно изменится. И это прописано, как встроенная опция, встроенное знание, неопровержимое доказательство жизни.

Никаких картинок прошлых сценариев, цельных воспоминаний, высоких мыслей, сожалений, ничего из описываемых о таких моментах переживаний. Это скорее, – безжалостная, туго смотанная тишина.

Не делайте из своей жизни музей воспоминаний. Даже самые эксклюзивные его экспонаты никогда не будут совместимы с настоящим моментом. Они ценны сами по себе, но жить среди них, - самому играть роль экспоната. Все, что нам необходимо для жизни, уже есть в настоящем. Все, что нам необходимо в будущем, - тоже создается сегодня. Все, что способно быть хоть как-то измененным есть только здесь и сейчас. Не задерживайтесь в своих воспоминаниях, если экскурсия больше не познавательна для вас.


Автор: © Татьяна Варуха
Мысли вслух

Когда я был еще совсем ребенком, в нашей семье появился первый во всей окрестности самый настоящий телефон. Это был отполированный до блеска дубовый корпус, прикрепленный к стене внизу, на лестничной площадке. Я до сих пор помню номер, с которого начинался любой контакт - 105. Конечно, я был слишком мал, чтобы дотянуться до завораживающего мое внимание устройства, но быстро приобрел привычку с увлечением слушать, когда моя мать говорила в него. А однажды мама подняла меня, чтобы я поговорил с моим отцом, который был в то время в командировке. Это была настоящая магия! Очень быстро я сделал необыкновенное открытие, - я догадался, что где-то внутри этого волшебного устройства живет удивительный человечек - которого зовут "Информация Пожалуйста". Не было ничего, что бы она не знала. Моя мать могла попросить у нее чей угодно номер, если наши часы отставали, "Информация Пожалуйста" немедленно сообщала правильное время.

- Сын? Дочь?

Мария обернулась.
- Что, простите?

- Я спрашиваю, высматриваете кого?

Она с нескрываемым любопытством рассматривала жилистое, сухопарое, загорелое тело своего собеседника в старой инвалидной коляске со странными "авторскими" приспособлениями, невольно пытаясь определить его возраст и причину пребывания в этом "пансионате".

- Сын. - Не расположенная к беседе, сухо ответила она.

- Оторванный ломоть, - произнес со вздохом мужчина в коляске.

- Простите? - не сразу поняла ход его мыслей Мария.

- Я говорю, сын - как оторванный ломоть. В народе так говорят. Растишь, ночей не спишь, душу вкладываешь, а он вырастает и из гнездышка упархивает...